Он всегда был старшим. Все важное делал первым. И за все нес ответственность. По крайней мере, так кажется со стороны. Андрей Сергеевич Кончаловский. По паспорту — Михалков. Не открещиваясь от своей фамилии и от своей страны, всегда был сам по себе. Сын автора Гимна СССР, получив в 1980 году звание народного артиста РСФСР, тут же уехал в Голливуд. Что тогда, во-первых, никому и не снилось, во-вторых, приравнивалось к побегу. Он всегда был западником. Он всегда смотрел немного свысока, с легкой иронией, на Никиту Сергеевича Михалкова. По простому праву старшего брата. И он как никто раскрыл актерский талант своего брата — в «Сибириаде». А еще он дружил и работал с Андреем Тарковским («Иваново детство», «Андрей Рублев»), писал сценарии для советских боевиков («Конец атамана», «Транссибирский экспресс»), первый показал на экране женскую грудь («Романс о влюбленных»), покорил-таки Голливуд («Поезд-беглец», «Танго и Кэш»). Про свою личную жизнь охотно рассказывает в своих книгах, но в интервью про это немногословен. В этом году ему исполнилось 75.

— Андрей Сергеевич, честно говоря, сначала собиралась вас спрашивать о кино, о театре, но сейчас, в ожидании разговора, еще раз посмотрела-послушала ваши видеоблоги-видеообращения — и как-то заново меня это все взволновало. Последний блог был в марте о том, насколько мы отстали от цивилизованного Запада. После него возникает ощущение: если не можешь прямо сейчас из России эмигрировать, то лучше удавиться — так вы хирургически точно поставили диагноз нашему обществу. Что скажете про сегодняшний день, нынешние свои настроения?

— Другое меня волновать не может. Это коренной вопрос моей страны, моего народа и моего общества. Это очень важная вещь, которая волнует многих. И у каждого есть свои представления о том, как это должно быть. Но вот вы говорите «удавиться» — это неправильная концепция. Мне кажется, что необязательно попадать в ногу с современным обществом. Да это и невозможно.

Если посмотреть на земной шар, на планету — как люди расселяются по планете, — можно обнаружить, что большая часть народов и культур тоже отстали от цивилизованных стран на много веков. Поэтому мы не одни — Африканский континент, большое количество мусульманских стран...

— Есть те, кто дальше отстал, слава богу.

— Больше, меньше — не важно. Важно понять: это не чья-то злая воля, а судьба культуры, которая рождается в определенных климатических, исторических, религиозных условиях. Не стоит отчаиваться из-за этого. Я со многим не согласен в работах Гумилева, но его мысль о том, что мы молодая нация, мне близка. Мы находимся в первом или во втором классе цивилизационной школы. И, конечно, от такого ученика нельзя требовать, чтобы он сразу поступил в университет. Цивилизационные процессы идут своим чередом. Другой вопрос: может ли правительство или какой-то лидер вырвать Россию из Средневековья? Но для этого нужно ответить, кто мы: Запад или Восток?

— И кто же мы, по вашему мнению?

— Мы западные люди, у которых историческая трагическая судьба, связанная с совокупностью климата и географии, и отсюда с низкой урожайностью и историей завоевания монголо-татарами. Все вместе создало такую культуру, которая противопоставила себя своим западным соседям. Для того чтобы вырвать нас из этого, нужно идти по пути Петра. Петр попытался и преуспел много, но не сделал главного: не изменил русского менталитета. Хотя он создал тот слой европейцев, ничтожно маленький, русских с европейскими ценностями, которые потом породили Пушкина, Достоевского — кого угодно назовите, все они вышли из гнезда Петра. Без Петра не было б великой русской культуры, которая расцвела буквально за 150 лет.

— Вы думаете, наше время может родить такую фигуру, как Петр Первый, или хотя бы отдаленно его напоминающую, тень его?

— Безусловно. Но для этого нужен катаклизм, кризис — не только экономический, демографический, но и интеллектуальный — когда элита России задумается о том, куда идти. Пока они думают только о том, как бы сбежать на Запад. Настоящая элита России — люди, которые хотят нашу страну изменить.

— Ну, элита России сейчас все больше молчит. Кстати, как вы думаете, почему в нынешние смутные времена у нас так мало духовных лидеров — таких как вы, — мнение которых было б важно для народа?

— Потому что у нас еще нет кризиса. Так может продолжаться еще 50 лет. Если, конечно, цена на нефть не упадет. Кризис — социальное явление. Ну и, в общем, духовный лидер — неправильная терминология, духовный лидер — тот, кого слушают. У нас таких нет. Да и не духовный лидер нам нужен, а диктатор.

— Диктатор?! Я не ослышалась?

— Только не пугайтесь, когда я говорю «диктатор». Я не имею в виду какого-то монстра. Не забывайте, в 1917 году, чтобы спасти Россию, тоже требовался диктатор, и на его роль прочили генерала Корнилова, но тщеславие и слабоволие Керенского не дало этому случиться... Сегодня я имею в виду человека, который решится действовать. Но время его еще не пришло. У нас нет государства, ибо разложилась юридическая система и абсолютно уничтожена судебная система. И люди больше не верят судебной системе, как не верят и правоохранительным органам. Но кризис придет, только когда наступит хаос, когда перестанут функционировать не только суд и полиция, но наступит полный крах. Сейчас его нет, есть некое стабильное состояние, которое может продолжаться достаточно долго. Диктатор появится, когда начнется хаос. Дума с хаосом не справится — в ней сидят далекие от политики люди.

— То есть надо ждать ситуации, когда верхи не могут, а низы не хотят?

— Низы в России всегда хотят, чтобы их не трогали и оставили в покое. И верхи сейчас тоже хотят оставить все как есть. Но так не будет: всё развивается диалектически. Я скажу вам одну, очень важную лично для меня, вещь. У многих людей, которые думают и стремятся к свободе, слово «свобода» ассоциируется со счастьем. И подсознательно слово «свобода» ассоциируется с демократией. И вот это самая большая иллюзия, которой мы поддаемся. Потому что свобода в большинстве случаев ведет к хаосу и в конечном счете к тирании. Потому что демократия — это ограничение: самоограничение — от личности и жесткое — от государства. Оно, можно сказать, бюрократическое. Попробуйте в Англии получить какую-то справку или попробуйте не заплатить налоги — вас замучают. А в России соблюдения закона никогда не было. Только при советской власти, под страхом КГБ. Поэтому не надо думать, что вот мы добьемся свободы, а дальше наступит рай. Мы можем получить такую вампуку вместо этого, что не дай бог, — когда сегодняшнее время, когда я могу свободно говорить о таких вещах, покажется просто раем.

— Так что же делать? Как жить дальше, Андрей Сергеевич?

— Жить дальше, стараться быть полезным, стараться лучше других делать то, что вы делаете. Рожать детей, стараться заработать деньги, стараться быть профессионалом. Свою жизнь жить.

— А как вы относитесь к протестной волне, к митингам? Вы считаете это бессмысленным?

— Нет, в этом есть глубокий смысл. Но эйфория, которая была в январе, почему-то исчезла. Почему?

— Потому что нет явного лидера с четкой программой.

— Вы ошибаетесь. Ну был бы лидер с четкой программой. Но все лидеры в принципе хотят одного и того же — свобода, демократия, справедливые выборы. Какой бы лидер сегодня ни появился, он может за собой увлечь не более чем полпроцента населения России. Если не меньше.

— Ну вы-то кому верите?

— Они все были бы неплохими, если создастся правильная ситуация. До того момента, пока не будет кризиса и не будет валиться государство в пропасть, ничего не случится. Но люди, которые приходят на площадь, на эти флешмобы, можно сказать, что они европейцы в определенном смысле. И, безусловно, количество их будет расти, и все больше и больше это будет входить в массовое сознание россиян. Массовое — это 10 процентов. И это колоссально. Это всё.

А вы говорите, я духовный лидер. Это заблуждение. Во-первых, никогда не хотел быть лидером, во-вторых, меня понимают меньше чем одна сотая процента населения, а остальные воспринимают меня как барина, который не знает русский народ, или что-нибудь подобное.

— Ну, если говорить про барина, мне кажется, вы лукавите. Барином называют вашего брата, Никиту Сергеевича. И если уж речь зашла о нем: недавно по телевидению была показана ваша «Сибириада», где он блистательно сыграл одну из главных ролей. И все снова увидели, какое мощное это кино, вот она, та яркость, которой нет в нынешнем размытом кинематографе. Возможно ли сейчас повторение подобного — столь удачного творческого союза с братом?

— Конечно, возможно. Но нужен подходящий материал. Я бы, например, с удовольствием снял картину такого же масштаба, как «Сибириада», о гибели Советского Союза, о распаде империи: кто что украл, как все происходило, и, главное, как народ все это воспринимал, не потеряв окончательно себя. «Сибириада» же мне близка тем, что это картина не политическая, хотя там говорится и о нефти, и о революции.

— Она прежде всего о человеческих страстях.

— Это картина о русских людях, которых я не могу не любить. Я могу на них злиться и говорить, что они мерзавцы, но это не значит, что я их не люблю.

— И кого бы сыграл Никита Сергеевич в постановке о распаде СССР, если б вы ее осуществили?

— Дело в том, что он уже немолодой человек. Хотя он мог бы сыграть современного Тараса Бульбу — такого казака. Как раз в 90-е годы казачество было запрещено. Не знаю... Он замечательный артист, Никита Сергеевич!

— Да, которого мало кто решается использовать в этом качестве. Только вот Балабанов приглашает иногда. А вы в общем следите за творчеством Никиты Сергеевича, знаете его последние работы?

— Естественно — как же не смотреть. Я смотрю и говорю то, что я думаю.

— А фильмы сына Егора вы так же критически разбираете?

— Не все успеваю смотреть. Но я его постоянно толкаю, чтобы он начал заниматься комедией. У него есть замечательное чувство юмора. И он его не использует. А это самое трудное на свете — рассмешить.

— Почему вы свой юбилей встречаете документальным фильмом «Битва за Украину» и театральной постановкой «Трех сестер»? Это означает, что кино вам надоело?

— Нет. Я всегда готов снимать. Но у меня нет финансистов для моих работ.

— Не может быть! Когда режиссер вашего уровня простаивает, это преступление.

— Ну что я могу поделать. Так сказать, «я его жертва, а не участник». Я пытался убедить правительство, что, например, Рахманинов — это очень серьезная, огромная тема в русской культуре... Толстого тоже отказались финансировать.

— Вы про фильм «Последнее воскресение» Майкла Хоффмана с Хелен Миррен и Кристофером Пламмером про последние дни Льва Толстого, где вы были исполнительным продюсером?

— Да. Ну что ж делать, поеду снимать в Америку или в Европу. Есть у меня одна идея — пока не хочу рассказывать, недорогая совсем. Но мне опять интересно окунуться в мир Аси Клячиной.

— А картина про развал Советского Союза — просто мысли, мечтания и никаких конкретных шагов в эту сторону вы не делали?

— Нет, конечно. Я так, закидываю: а давайте сделаем эпопею про то, как спустился красный флаг на Кремле. Это же фантастическая история — не хуже, чем «Крестный отец».

— Хорошо, вернемся к тому, что есть. Вы сейчас выпускаете спектакль «Три сестры». Александр Домогаров, который там играет, в сюжете «Новостей культуры» рассказывал, как вы его ломали, как весь его организм сопротивлялся: и руки, и ноги, и глаза — все в нем сопротивлялось вашему видению его в роли Вершинина. Это ваш принцип работы — ломать актера, идти от сопротивления?

— Знаете, Домогаров — артист. Он все придумывает. Если бы я его ломал, он бы не смог этого сыграть. Если бы ему не нравилось, что ему ломают руки-ноги, он бы ушел. Другой вопрос, что я предложил ему иное видение. Потом я никогда не заставляю артиста что-то делать. Я увлекаю его идеей, которая может быть противна его представлению о самом себе. С этой точки зрения, когда я звал Никиту играть этого нефтяника в «Сибириаде», он сначала отказывался, говорил: «Это не моя роль. Я не могу играть рабочий класс».

— Но он абсолютно органичен в этой роли.

— Ну да, для этого надо было его убедить. Можно сказать, тоже ломал — потому что он отказывался. А потом увлекся и понял. То же самое с Домогаровым. Домогаров не отказывался, потому что он в меня очень верит. Но когда я ему предложил этот рисунок для Вершинина, думаю, мороз по коже у него прошел и встали волосы дыбом на голове. Но он согласился и нырнул в такой жанр, в такую интерпретацию, которая скорее была бы близка Гриценко — такое лицедейство великое. Домогаров — замечательный артист, и он отважился. Не я его ломал, он себя ломал, потому что увлекся моей идеей. Обычно, играя Вершинина, исходят из текста, забывают о том, что не текст диктует характер, а характер диктует текст — и тогда весь текст звучит совершенно иначе.

— Текст чеховский, естественно, до буквы?

— Ни одного слова не пропущено. Чехов же не вкладывал в уста героев свой личный текст, а вкладывал трансформированные мысли того или иного характера. И тут — безбрежное море для интерпретаций и поисков истины, которую Чехов феноменально камуфлировал.

— А почему декорации для «Трех сестер» оставлены из вашего «Дяди Вани» — из-за бедности или такой ход?

— Я же сделал дилогию, это специально, можно играть два спектакля подряд — либо два вечера, либо — в идеале — в один день, друг за другом в воскресенье или в субботу, с перерывом на обед. Играют те же артисты в тех же декорациях, только костюмы другие и абсолютно другие амплуа.

— Юля Высоцкая тоже говорила, что ее удивило ваше видение Маши, которую она играет в «Трех сестрах»... Если говорить о Юле... Вы снимали ее в «Глянце», где персонаж Домогарова искал нынешнее воплощение Грейс Келли и нашел его в героине Юли, которая на самом деле на нее похожа. В нашем кинематографе мало артисток, которые могли бы претендовать на статус дивы. Почему вы не используете Юлю в своем кино в этом качестве, почему вы не делаете из нее, условно говоря, Любовь Орлову нынешнего времени?

— Дело в том, что в России, как в стране, нету див. И не может быть. Это страна с восточным уклоном. Дивы существуют только в Европе и Америке! Любовь Орлова — искусственное создание, псевдоголливудское, она никогда не была советской женщиной и никогда не была русской. Поэтому искать экс-Грейс Келли, да, можно. Но это будет либо девушка из Ростова-на-Дону, либо с рынка какого-нибудь.

— Только так, в ироничном контексте?

— Конечно. У нас нету этих женщин. Грейс Келли не может остановить коня на скаку. Это не наш тип женщины. У нас женщина моет ноги мужу или тащит его домой пьяным.

— Но Юля же не такая.

— Она не такая. Но вы спрашиваете, почему я ее не использую, и я отвечаю: потому что в русской действительности таких типажей нет. (Смеется.)

— Юля еще и выпускает одну за другой книги, в которых — помимо рецептов — рассказывает про себя, про свой женский мир, про свой образ жизни, про вас, про семью...

— Она мне все читает в черновиках.

— И вы делаете поправки?

— Нет, мы советуемся. И я очень ценю то, что она говорит про то, что пишу я. И она всегда воспринимает то, что я говорю ей. Но так чтобы читать книги, когда они выходят... Вы знаете, так же как она практически всегда знает то, что я думаю, так и я знаю наизусть все ее мысли. Мы все-таки 16 лет вместе.

— Но у вас много работы, и вы много времени проводите за рубежом. Вы все-таки находите время со всей своей большой семьей видеться не только по большим праздникам, но и в обычном, будничном контексте — ребенка в школу отвести, уроки сделать?

— Очень редко это удается. Но сейчас мы надеемся, поскольку мы очень ангажированы в России, перевезти детей из Лондона сюда, чтобы у нас было более тесное общение. Когда я снимал «Щелкунчика», то прожил полтора или два года там. Сейчас и у Юли тут два спектакля и столько работы, и у меня тоже намечается.

А взрослые дети — у меня же много их... Со взрослыми я вижусь редко. Но метко. Чем старше мой ребенок, тем реже я вижусь, я сказал бы так. От предыдущего брака девочки еще не встали на ноги, не обзавелись мужьями, детьми — я с ними чаще общаюсь, потому что они еще не оперились, чем с теми, кто уже обзавелся семьями.

— Семеро детей и восемь внуков у вас — я правильно посчитала?

— Вы знаете, я их всех и не помню по именам. (Смеется.) Но это у меня от папы. Он тоже кого-нибудь поймает: «А ты кто такой?» — «А я твой внук». Конечно, это шутка. Но чтобы видеться часто — исключено в моей жизни, потому что моя семейная жизнь там, где я работаю.

— А фестиваль, который вы задумали, вы будете участвовать во всем: представлять и свою документальную ретроспективу, и картины голливудские, и снятые здесь?

— Нет, конечно. Я буду присутствовать на самых важных мероприятиях — из Америки, надеюсь, приедут несколько актеров, моих друзей. Их я, конечно, представлю. Наверное, представлю «Сибириаду» вместе с Никитой...

— И он придет?

— Конечно, придет.

— Идея выставки личных фотографий «Эпоха Кончаловского» в рамках фестиваля — ваша? Вы сами отбирали фотографии? Чтобы всю свою жизнь разом оглядеть и вспомнить?

— Это не моя идея. Я весь свой архив отдал в фонд — я даже не вмешиваюсь. Я бы, может, какие-то фотографии и убрал, которые меня компрометируют. (Смеется.) Но я своих сотрудников особенно не контролирую, я им верю.

— И последний вопрос: памятуя, что год у вас этот юбилейный: какое время из своей биографии вы называете для себя золотым? Время, в которое бы по-детски хотелось вопреки всему вернуться?

— Мой друг, который недавно ушел из жизни и стал теперь Островом, Сережа Капица, сказал перед смертью замечательную фразу: «Я хотел бы прожить точно такую же жизнь». И я бы не хотел никуда возвращаться. Все мои времена во мне. Хотя, конечно, чаще вспоминаешь те моменты, что делали тебя счастливым, а у меня много было таких моментов...